© A.М. Шкроб

История современности

ВСЕМУ СВОЕ ВРЕМЯ

Канд. хим. наук А.М. Шкроб

 
4. ОСКОЛКИ ЗЕРКАЛА

Лишь по прошествии веков из скомканных черновиков, из спутанных метафор все извлекут, что ни таят: и жизнь и смерть, и мед и яд, а также соль и сахар. Б. Слуцкий

Тайна сия велика есть

          Что это, бред? "Александр Шкроб. Тайна черной пустоши". Да нет, вот он в моих руках, чернозеленый томик калужского издания. И цена указана, так что вроде не мерещится. Почуяв неладное, девушка-продавец сочувственно предлагает мне выйти подышать свежим воздухом. Она права - это слишком сильная встряска после вчерашнего... Дело было в Обнинске, на школе по биоорганической химии, такой официозной, что отщепенцы и смутьяны искали и интуитивно нашли выход своей тоске в грандиозном возлиянии. Этот диссидентский антибанкет в гостиничном номере вполне удался, вот только не помню, кто из иоховцев победил в общем споре о назначении странного сооружения в ванной.

Слегка проветрившись и пересчитав наличность, я возвращаюсь в магазинчик и требую завернуть всего Шкроба, какой есть в наличии. Девушка поначалу упирается, но, вглядевшись в паспорт, сдается и просит автограф. Пачка получилась здоровенная, и я, помнится, даже как-то огорчился отсутствию ажиотажа вокруг книги с таким автором. Это только потом я вычитал в "Литературке", что заокский Александр Шкроб грешит однообразием.

Итак, в предвкушении сенсации я иду по зимнему Обнинску, поддерживая подбородком тяжелый сверток в коричневой обертке. Солнышко слепит, голова трещит, вот и налетел на почтенного Александра Степановича Хохлова, в те годы заместителя М.М. Шемякина. Хохлов благосклонно принял мои извинения... и принюхался. Берегись, Александр Шкроб, у Хохлова тонкий нюх!

"Что это у вас такое большое?" - заинтересовался Александр Степанович. Стараясь дышать в сторону, я проковырял пальцем дыру в обертке, вытащил томик и молча его протянул. Хохлов озадаченно покрутил книжку в руках, посмотрел на меня, снова на "Тайну", еще раз принюхался, а потом, слегка наклонив голову, с улыбкой заговорщика нежно спросил: "Ну скажите, Саша, только честно, что вы имели в виду под черной пустошью?"

Цыплят по осени считают

          Мой микрошеф по аспирантуре В.К. Антонов был сдержан и воспитан, избегал резких движений, категорических суждений и необратимых действий. Вот и тогда он был очень деликатен, передавая мне рукопись, полученную им от Шемякина. А Шемякину ее прислал из Закавказья очень известный в этом регионе химик, директор местного головного институте. - "Прочтите, Саша... Я все понимаю, но нам придется что-то с этим делать". - Антонов знал, что я в запарке, видно Шемякин его торопил...

В рукописи речь шла о пептиде, стимулирующем рост цыплят. Дополнительный привес был невелик, статистика смехотворна, и на этом фоне особенно трогательно выглядело примечание, что часть контрольных птичек забыли покормить и они скончались прежде, чем их успели взвесить. Но суть обращения к Шемякину была в другом: авторам удалось выделить (не помню, откуда) этот пептид в чистом виде и они просили о сотрудничестве в определении его структуры.

Это вызывало уважение. Где-где, а в ИХПС все знали, как трудно выделить биологически активные пептиды из природного сырья. Во всех институтских сортирах (по крайней мере, мужских) стояли ведерные емкости для сбора одной из разновидностей такого сырья. Из этого продукта нашей жизнедеятельности сотрудники А.С. Хохлова извлекали, как ни странно, пептид, вызывающий похудание. Несмотря на обилие свежего исходного материала и вполне современные методы, их успехи были довольно скромны. А тут объявляется некто, сумевший, как следовало из текста, наработать около трех граммов чистого вещества.

Антонов показал мне эти граммы пептида. В пенициллиновой бутылочке перекатывались прозрачные кубы с ребром в пару миллиметров. Я лизнул один из них, убедился, что во рту соль поваренная, и счел проблему решенной. А Владимир Константинович попытался обнаружить в этих кубах углерод, водород и азот, а потом еще довольно долго искал в них пептиды тогдашними хроматографическими методами. Таков уж он был по своей натуре...

Я рассказывал эту историю как анекдот, похваляясь своей решительностью и подтрунивая над корректным педантизмом Антонова, пока один умный человек без обиняков не разъяснил мне, что я вел себя как пижон-кавалерист, а Антонов - как ученый. И если бы в те времена хроматография, иммунохимия, аминокислотный анализ и прочее были бы более развиты, он бы разыскал в закавказской солонке активное начало. Разумеется, при условии, что оно там было, пусть в следовых количествах.

Верблюд в законе

          Первую повестку из военкомата я игнорировал, вторую - игнорировал два раза, но пришла третья, и я отправился на разведку. Никакого сомнения - мне грозили лагерные сборы, о чем я и доложил В.К. Антонову. Минут через двадцать меня затребовал Шемякин. Он предельно кратко сформулировал свое отношение к воинской повинности и распорядился немедленно убраться на неделю из Москвы, а потом ударным трудом компенсировать вынужденную паузу.

Мне тут же выписали командировку в Ленинград и при этом попросили, раз уж я там буду, выполнить небольшое поручение. Нужно зайти на фармацевтический завод, получить по доверенности некий реагент и привезти его в Москву. Я, естественно, согласился и пошел за доверенностью к снабженцам. А они мне вручили бумаги на получение двух килограммов морфина марки "ХЧ". И добавили, что эти бумаги надо заверить на Петровке, 38. Так я стал перевозчиком наркотиков или верблюдом, если прибегнуть к новорусскому сленгу.

На Петровке мне поставили печать и снабдили замечательным документом, в котором всем органам МВД предписывалось оказывать помощь в выполнении ответственного задания. Они еще хотели снабдить меня конвоем, но потом ограничились требованием ехать одному в купе. Интересно, что все их инструкции и предосторожности показались мне, скажем так, излишними. Для меня морфин был всего лишь одним из алкалоидов, обезболивающим средством, оптически активным амином, который в соседней комнате использовали для расщеплени рацемических кислот.

Отрезвление, и то частичное, пришло только на заводе. Оценив мою святую наивность и отсутствие конвоя, работники отдела сбыта переглянулись и повели меня к директору. Что при этом они говорили обо мне, институтском начальстве и простаках с Петровки, лучше не вспоминать. Директор долго углублял эту тему, но смягчился, узнав подоплеку моего визита. Изгнав всех из кабинета, он потребовал от меня строжайшего выполнения сложного ритуала. Я должен был получить морфин вечером из его рук, выехать с заводской территории на служебной машине за час до отхода поезда, сменить несколько такси и т.п. И никаких отдельных купе, только обычный плацкартный вагон, но не боковую полку. Интересно, что бы он потребовал сейчас, спустя тридцать лет...

Чистый морфин представляет собой очень рыхлый порошок, и два кило занимали объемистый жестяной барабанчик, который с трудом влез в рюкзак. Его присутствие там нельзя было скрыть никакими ухищрениями, и директор исходил пеной, но все же выпустил меня, пожелав быстрой и заслуженной гибели. А я, видимо, ее вполне заслужил, потому что, выйдя у Невского из заводской "Победы", пожалел денег на такси и успел до поезда проесть их в "Лакомке".

Утром, прямо с вокзала, я отвез опасный груз в институт и позвонил маме. Она была вовсе не рада моему возвращению, потому что накануне расписалась в получении четвертой, самой грозной военкоматской повестки. Да плевать я теперь хотел на этого бумажного тигра! Твердой поступью я направился в военкомат и выложил на стол лысому капитану свой мандат. Он встал, одернул китель и извинился за причиненное беспокойство. Больше меня никогда в военкомат не вызывали.

Август 62-г о

          Пока Хрущев взрывал над Арктикой гигантские сахаровские бомбы, В.К. Антонов, мой друг Саша Эршлер и я бродили по Карпатам. Стояла чудная погода, пологие "малиноопасные" склоны и залитые солнцем полонины располагали к благодушию и, как мы ни пытались беспокоиться, природа брала свое. Но в тот день с утра не заладилось.

Все началось с того, что мы с Сашкой, то ли из любопытства, то ли повинуясь зову предков, решили зайти в маленькую местную синагогу. Антонов туда не пошел и ждал нас на скамеечке. В синагоге мы отдали пятерку на строительство храма, и я как походный бухгалтер по справедливости распределил расход в отношении 1:2:2. Мои соображения Антонов необоснованно опротестовал, и дискуссия на эту тему продолжалась до Солотвина.

Нам очень хотелось спуститься в тамошние соляные копи, о которых много слышали. Но это был плохой день, и в копи нас не пустили. Я никак не мог смириться и придумывал всяческие хитроумные ходы, например, отправиться к главному инженеру, представив Антонова заезжим французом. В детстве Владимир Константинович жил в Париже, и произношение у него было безукоризненным. Эршлер хохотал, а Антонов мрачно молчал. А потом вдруг сказал просто и жестко: "Сколько я вас знаю, Саша, вы не умеете отступать, не теряя лица".

Это был самый важный урок, который я получил в жизни. До этого меня учили только наступать, и я чересчур страдал от неудач, очень плохо держал удар, даже чепуховый. Антонов точно определил мое слабое место, и впредь в трудную минуту я неизменно вспоминал его слова.

Ляп, но не тяп

          Покойный Михаил Николаевич Колосов, обладавший тонким умом, необъятной эрудицией и мощным химическим талантом, истинный интеллигент и человек долга, был при всем том невероятно упрям. Переспорить его было невозможно, даже чудом оказавшись правым, а ошибиться он не мог, так сказать, по определению. И уж если ему крайне редко таки случалось оконфузиться, это становилось незабываемым и поучительным событием для окружающих.

Как всякий синтетик, Колосов с недоверием относился к аналитикам, ждал от них, если не подвоха, то сбоя, и вечно ворчал, что приходится кремировать чуть ли не все полученное вещество. Давно это было, когда колосовцы еще занимались тетрациклином, а элементный анализ служил главным способом доказать формулу и чистоту органических соединений.

Конечно, не только Колосов ворчал на наших, кстати, очень даже неплохих аналитиков. Обычно они успешно отбивались от жалоб и наскоков, используя убийственный аргумент: "В вашем веществе волоски!". Такое, в самом деле, нередко случалось, пока бумажные фильтры не были вытеснены сделанными из пористого стекла. Но обвинить Колосова и его сотрудников в такой небрежности было немыслимо - все, что выходило из этой группы, от веществ до статей, отличалось безупречным качеством и стерильной чистотой. Так что аналитики боялись Колосова как адского огня - в столкновениях с ним при любом раскладе в виноватых могли остаться только они сами.

Сам Михаил Николаевич к тому времени уже отходил от эксперимента, явно страдал от этого душой и потому время от времени брался за колбы. В один из таких пароксизмов он зашел ко мне раскаленным добела. "Нет, вы только взгляните на эти анализы! Азот они вообще не нашли, углерода двадцать семь процентов, а водорода всего ничего... Что они там опять напортачили - это же CO₂!" - и он сунул мне под нос криминальные бланки.

Я взял линейку, пересчитал - действительно странно. А что это было? Колосов ответил, что сдал на анализ некий амин, который он самолично очистил до предела двунадесятью кристаллизациями. "Слава богу, его оксалат хорошо выпадал" - добавил он. И тут крамольная мысль пришла в мою аспирантскую голову: что, если великий и недосягаемый Колосов докристаллизовался до идеально чистой щавелевой кислоты? Увы, так оно и случилось.

С этого момента я перестал видеть конец света в каждом из своих бесчисленных лабораторных ляпов. Обидно конечно, но с кем не бывает...

Редкая земля

          Михаил Михайлович Шемякин не любил директорский кабинет и большую часть времени проводил в обычной лабораторной комнате. Там же стояли спектральные приборы и самодельный газовый хроматограф, там же проходили наши коллоквиумы. На предпоследнем году жизни шеф решил шикануть и устроил себе личные апартаменты. В конце коридора на последнем этаже для него освободили комнату, обшили ее до пояса мореной фанерой и начинили убогой конторской мебелью.

А в это же время этажом ниже устройством собственного кабинета занялся его молодой заместитель Юрий Анатольевич Овчинников. Не помню, по какому поводу Шемякин отправился к Овчинникову, и почему он прихватил меня. Совершенно точно, это был его первый визит туда и, вроде, последний. Шеф распахнул дверь и замер; с вниманием подлинного исследователя он оглядел хрустальную люстру, телевизор, ковры и прочие знаки величия, а потом тихо прикрыл дверь, издал глухое рычание и широкими шагами двинулся прочь.

Потом, когда Овчинников стал директором, его личный кабинет (не путать с директорским!) разросся. Я оказался причастен к выдворению коллег с оккупируемой территории, так как невольно придал этой экспансии направленность. Дело в том, что с одной стороны к резиденции Начальника примыкала комната, в которой мои сотрудники занимались очень тонкими электрическими измерениями. Чтобы исключить помехи, стены в ней были обшиты сваренными между собой и притом довольно толстыми железными листами. За этой броней мы и отсиделись.

Благодаря кабинетной перестройке я неслыханно обогатился. Как-то в коридоре меня окликнула наша хозлаборантка. Она надрывалась в попытках передвинуть к лифту несколько корзин, заполненных банками и баночками. "Помогите дотащить до помойки, что-то я сегодня ослабела" - попросила она, потирая поясницу. Странно, корзины были не так уж и велики, но чудовищно тяжелы. Я взглянул на одну банку, потом на другую, третью и вывалил все на пол. О боже! Это оказалась коллекция редкоземельных металлов. В ней были представлены все элементы, кроме лютеция и, притом, в виде трех-пяти солей. Иные банки тянули на три-пять кило. "Выкинуть все к чертовой матери!" - естественное решение, когда в стенном шкафу срочно понадобилось разместить кондиционер.

Разумеется, я нахально присвоил эти сокровища. Мало того, я утащил их с собой, когда покидал ИБХ. Много лет я снабжал крадеными солями всех друзей, друзей их друзей и т.д., но кое-что сохранилось до сих пор. А вам не нужен образчик? На память о тех аскетических временах, когда в старом здании института личный кабинет Овчинникова занимал всего-то три модуля.

Шах датскому королю

          В детстве меня, простуженного, поили сладкими "каплями датского короля". Потом я встретился с принцем датским. А еще позже прочел почти сказочную историю о том, как король маленькой Дании вышел на улицу оккупированного нацистами Копенгагена с желтой звездой на рукаве. Короче, была некая магическая связь между мною и датскими правителями, но никогда я не предполагал, что буду к ним взывать.

В конце семидесятых годов мне для работы часто требовался автотитратор. Таких титраторов датской фирмы "Радиометр" в институте было пруд пруди, и я одалживал их у друзей. В ИБХ приборы по большей части раздавали как медали - по их числу можно было судить о степени благоволения Овчинникова. Чем шикарней прибор удалось урвать, тем выше твой, как теперь говорят, рейтинг. В результате у иных скапливались буквально арсеналы не слишком нужного им оборудования, которое в лучшем случае дремало под чехлами. Если "друг был не друг, а так", я подкладывал под чехол прибора датированную бумажку со словом из трех букв и заходил через месяц-другой. Мне говорили, что прибор ну ужасно, как им нужен ежедневно, и тогда я просил их приподнять чехол.

Трудно даже представить, сколько уникальных аппаратов было попросту загублено. Помню, однажды мне нужно было провести измерения в режиме так называемой остановленной струи. Соответствующий американский device сочетал в себе совершенную механику с прекрасной оптикой и электронной системой скоростной регистрации. Нормальная работа всей установки зависела от двух шприцев с металлическими цилиндрами и штоками. Эта установка простояла в бездействии не один год, потом ее однажды продемонстрировали студентам и при этом забыли промыть шприцы от кислоты. Я показал разъеденные поверхности хозяину, а тот и бровью не повел - спишем!

А почему бы нет? Пару раз мне пришлось побывать в святая святых - подвале, где лежало импортное оборудование, ожидая высочашего повеления. Ряды хроматографов, спектрофотометров, центрифуг уходили в перспективу. В один из таких визитов я случайно узнал, что очень неплохой хроматограф почему-то значится в картотеке как насос. Под этой кличкой мне удалось его получить; оказалось, что он гнил на складе более трех лет. Второй такой же хроматограф мне предложили соседи, готовившиеся переехать в новое здание. Они собирались его выбросить. "Но ведь он в рабочем состоянии!" - "Да, но уж очень облупился, лучше попросим у Начальника новый".

Со временем я выработал оптимальную технику добывания оборудования у Овчинникова. Этот человек упивался властью, но мечтал об авторитете. Он был совершенно беззащитен, когда просьба выглядела как обращение одного компетентного человека к другому. Если остальные выклянчивали самые дорогие и сложные, "престижные", приборы, я начинал с перечисления этих приборов как заведомо для меня избыточных. А вот такой, дешевенький, по нижеследующим причинам - вы, разумеется, можете их оценить - для меня в самый раз. Ни одной осечки! А уже потом я готовил заказы, в которые под шумок вставлял роскошную периферию и запчасти на десятилетия вперед.

Специалисты меня поймут... Где теперь модерновая аппаратура тех лет - капризная в эксплуатации и неподатливая ремонту, вся она давно на свалке. А мои рабочие лошадки спустя двадцать лет пашут с прежней резвостью. И компьютер к ним я научился прилаживать раньше, чем мои коллеги впервые его увидели. Так что, обращаясь к Начальнику, я, в сущности, не кривил душой. Ну, скажу точнее, не очень кривил...

Вот таким нехитрым способом я получил санкцию на покупку самой простой модели титратора, достроил ее в заказе до полного совершенства и вписал туда добрые полсотни измерительных электродов и других хрупких стеклянных деталей. Вскоре я уже распаковывал бесчисленные коробки и коробочки и соединял множество блоков. Когда все было собрано, оказалось, что центральный из этих блоков мертв... Домашними средствами его не оживить, а официальная система рекламаций столь громоздка и зависима от всяческого произвола, что использовать ее бесполезно. И я совершил первый в этой истории незаконный шаг, обратившись непосредственно в представительство "Радиометра" на очередной выставке в Сокольниках.

В качестве прикрытия и тягловой силы я использовал бывшего своего аспиранта, который к тому времени стал партсекретарем и владельцем аж двух автомобилей. Более года он провел в Америке и потому мог служить еще и переводчиком. После некоторого сопротивления секретарь дрогнул, и мы отвезли дохлый блок на выставку. Обратно я возвращался, зажав в руке письменную гарантию вернуть злодея живым через месяц.

Прошел месяц, другой, полгода, год... Не то, чтобы я простаивал, - Юра Берлин в который уже раз дал мне на время свой сильно запыленный титратор, - но все же это был непорядок. Да еще в датском королевстве. Однажды вечером я услышал по радио, что завтра в Политехническом музее открывается датская промышленная выставка; в числе участвующих фирм назывался "Радиометр". Я взялся за словари, к утру составил некую бумагу и заготовил речь.

Фирмач был молод, белобрыс и доверчив. Потрясая гарантийным актом, я продекламировал ему примерно следующее: "В нашей стране принято в таких случаях жаловаться в самые высокие инстанции. Я не знаю датских порядков, но на всякий случай заготовил письмо королевскому дому, а копии собираюсь послать в редакции крупнейших газет. Даю вам три дня...". Королевский дом я помянул не случайно, так как второпях не выяснил, король там у них сейчас или королева. А еще я сказал, что посоветуюсь, как больнее вдарить, с директором выставки.

В боксе это называется нокаут. Вьюноша обмер, его голубенькие глазки округлились, а ротик приоткрылся. Потом он вцепился в меня обеими руками и залопотал по-датски. Когда удалось переключить его на английский, я сразу понял, что одержал победу. Нет, за три дня не успеть, но через неделю...

Дома, с помощью словаря и друзей я разобрался, что он клялся своей честью. Этому дитяте развитой демократии в голову не пришло, что я никогда не решусь выполнить столь экстравагантную угрозу, по-анархистски нарушая всю субординацию. Короче, через неделю меня вызвали к вахтеру. Там человек в странном картузе вручил мне коробку с вожделенным блоком, который с тех пор и по сей день пощелкивает, подмигивая разноцветными огоньками. А картуз, оказывается, был символом некоей курьерской службы, о существовании которой в Москве я и не подозревал.

Как-то, находясь в легком подпитии, я, забывшись, поведал об этой операции одному из замов Овчинникова. Тот рассвирепел, заявил, что я зарвавшийся авантюрист, и пообещал мне дурной конец. "Зачем - простонал он - вы мне об этом рассказали?"

Случайная связь

          На берегу великой русской реки-матушки В. стоит огромный химкомбинат. А на этом комбинате в огромной ЦЗЛ начальствует моя однокурсница, строгая девушка Л. В одну из своих командировок в Москву она встретила меня у нашей общей знакомой и через пять минут поделилась государственной тайной: на их секретном комбинате в секретном цеху барахлит секретное производство совершенно секретного вещества - пара-крезола. Клянусь, вот так она это изложила!

"Понимаешь, - плакалась Л. - наш крезол содержит какую-то примесь. Мы ее выделили, но не знаем, что это такое". Она рассказала, что обратилась за помощью в местный химический институт. Те запросили то ли пять, то ли десять кило чистой примеси и кругленькую сумму, возились с полгода, но строение этого вещества так и не установили. А оно, между прочим, кристаллическое и растворяется в чем ни попадя, кроме воды. "Ты раньше был такой умный и досрочно сдал математику - вот и помоги мне!"

Чтобы поддержать реноме, я на спор взялся справиться за час, располагая полусотней миллиграммов. Л. пришлет вещество с нарочным в институт, он засечет время, а результат я телеграфирую с ближайшей почты. Так и вышло. Я заколол вещество в хроматограф, убедился, что оно однородно, и снял ЯМР и масс-спектры (спасибо друзьям!). Это был всего-навсего дитолиловый эфир, могли и сами догадаться. Формула полетела к Л. телеграммой, а спектры поползли за ней в письме.

В ответном послании Л. рассыпалась в благодарностях: "Вот, как ты сдал досрочно математику, так я в тебя и поверила. А зубчики свои ты зря послал, все равно здесь никто в них не понимает и приборов таких в глаза не видал". Из уважения к моей мудрости Л. прислала мне сову, самолично сплетенную из суровых ниток.

А еще через пару дней нас погнали на субботник в строящееся новое здание ИБХ. Первый блок уже был почти закончен, но Овчинникову не понравилась его отделка. В результате самодельным плугом вздыбили паркет и автогеном вырезали стенные шкафы. Все это нам надлежало выкинуть через окна во двор, чтобы расчистить место для импортной начинки и югославских мастеров. Письмо от Л. чисто случайно пришлось на этот субботник, оно могло придти через неделю или месяц и совпасть с чем-нибудь другим...

Черная неблагодарность

          Как-то нам позарез понадобились омега-фенилполиеновые альдегиды, в которых между бензольным кольцом и альдегидной группой расположены от одной до пяти двойных связей. Оказалось, что такие альдегиды синтезирует аспирантка в одном из химических учебных институтов. Я пришел на кафедру, взмолился и мне охотно дали эти альдегиды, тем более, что просил я их всего по 10-20 миллиграмм. Вот только пентаеналя у них не оказалось...

Чужие вещества всегда лучше считать чистыми только условно, и я принялся гонять альдегиды по пластинкам. Опустив подробности, скажу только, что из препарата тетраенового альдегида мне неожиданно удалось извлечь четверть миллиграмма вожделенныго пентаеналя. Для начала нам этого было более, чем достаточно.

Мы уже завершили нашу работу, когда аспирантка собралась защищаться. Я пришел на защиту и, поблагодарив ее за помощь, рассказал эту историю. Рассказал для того, чтобы подчеркнуть некоторые особенности синтеза, позволяющие реализовать что-то вроде теломеризации. В заключение я пошутил, что, вычисти она продукты, как положено, мы не смогли бы добиться важных результатов. Когда я сел на место, за моей спиной кто-то мрачно произнес: "Свинья грязь найдет!"

Гасите свет

          В начале 80-ых в старом здании ИБХ ремонтировали конференц-зал. Впервые за тридцать лет, этих стен коснулась кисть маляра! До того она касалась только потолка, где в оттепель замазали белилами панно с шахтерами, возносящими хвалу Сталину (наш дом строили под Институт горного дела). Из зала спешно выносили шеренги кресел, а у дверей кинобудки сваливали кучей отвинченное и отодранное электрическое барахло. Роясь в этой куче, я нашел небольшое световое табло "ТИХО! МИКРОФОН ВКЛЮЧЕН".

Да, я психопат... Панически боюсь оставить что-нибудь включенным. Сколько раз по дороге домой мне мерещилась выкипевшая водяная баня или пылающий сушильный шкаф, и я, проклиная себя за мнительность, заворачивал назад. Страхи оправдались только однажды, зато очень эффектно. Бросив девицу посреди сеанса в "Прогрессе", я кинулся в институт. Взлетел по лестнице, открыл комнату и во мраке увидел на потолке отсвет от чудом не расплавившегося погружного нагревателя.

Особенно я боялся забыть под током свой нежно любимый компьютер и приладил к нему в качестве сигнализации фотографический фонарик на неоновых лампочках. В темноте он светился как симпатичная елочная игрушка, но соблазн был слишком велик, и я заменил фонарик на грозное табло.

Прошло около полугода, когда ко мне привели японца... Это был необычный японец: во-первых, он прекрасно разбирался в бактериородопсине, во-вторых, у него в лаборатории стоял точно такой же любимый компьютер, и, наконец, он прилично знал русский язык. Мы довольно быстро покончили с обязательной программой и перешли к вычислительным. Я включил компьютер, начал было показывать свои достижения и тут заметил, что гость напряженно смотрит куда-то вверх. Его лицо, и так бедное мимикой, застыло, узкие глаза сощурились до черточек. Не меняя позы, он тихо прошептал: "Где?" Тогда я поднес палец к губам, подмигнул и тоже шопотом ответил: "Пока не знаю".

Японец ушел, и я забыл о нем, а через пару лет случайно узнал, что он рекламировал меня как выдающегося электронщика, который сумел перехитрить зловещий КГБ.

Хождение во власть

          Палящим летом 1972 года мы потели, готовясь к школе ИКРО по биологическим и модельным мембранам. ИКРО это ICRO, международная организация по изучению клетки при ЮНЕСКО. Директором школы был Овчинников, а я в ней состоял секретарем, правда ученым. Ни разу до того я не занимал столь высокую должность и даже представить не мог, какие острые ощущения с ней связаны.

Все началось с вызова в Управление делами Академии, который почему-то мне передала начальница институтского первого отдела. Вы еще помните, чем был этот отдел? "Возьмите паспорт и уж, пожалуйста, побрейтесь!" - было ее последним напутствием. Я сгонял домой за паспортом, побриться, разумеется, забыл и вскоре, предъявив документ вежливому мордовороту, уже стоял у черной кожаной двери.

За дверью была небольшая комната с решеткой на окне. В углу за столом лицом ко мне неподвижно сидел, опустив глаза в бумаги, плотный мужик. Я представился, но мужик и не вздрогнул, словно меня не видел и не слышал. А потом давящая тишина вдруг прервалась визгливым криком. Глядя поверх и кривя губы, он орал, что я сионист, израильский прихвостень, который, наконец, раскрыл свое поганое нутро. Не снижая накала, мужик вопил, что будет беспощаден, ну и так далее.

С трудом преодолев оцепенение, я повернулся и вышел, от души хлопнув кожаной дверью. Выбора у меня, в сущности, не было и, дойдя до мордоворота, я по внутреннему телефону позвонил в Президиум Овчинникову. Он выслушал мой сбивчивый рассказ и, чуть помедлив, предложил ровно через пять минут войти снова в ту же комнату. Что-о-о? "Саша, я вам приказываю!"

Отсчитав положенные минуты, я открыл проклятую дверь. Мужик сидел в той же позе, но на этот раз он тут же поднял очи, привстал и любезно осведомился, кто я и по какому вопросу пожаловал. Совершенно машинально я представился снова. "Присядьте, пожалуйста, - услышал я, как во сне, - вы, наверно, устали - на улице такое пекло. Жаль, что вас побеспокоили, ведь дело было пустяковым, и я уже в нем разобрался. Ради бога, извините..." Это продолжалось довольно долго, а когда, наконец, я пересекал порог, услышал вдогонку: "Простите, неужели вы можете вот так прямо звонить Овчинникову?"

Потом мне рассказали, что привело этого мужика в ярость. На такую школу имеет право приехать ученый из любой страны-члена ЮНЕСКО; если же ему откажут, хозяевам школы отрубают финансирование. Израильтянам попросту не отвечали на письма, они пожаловались в Париж, и Овчинникову, используя свои цековские и прочие возможности, пришлось срочно пробивать для них визу в обход академической охранки. Не ведая об этом и обнаружив в списке школьников своих главных врагов, товарищи занялись поиском местной еврейской интриги. Ну что ж, сначала они явно переоценили мои возможности, зато потом они их недооценили...

Поддавшись напору Тель-Авива, Овчинников озадачил органы, но куда большую головную боль он вызвал у них, решив провести школу в тихом и уютном академгородке Пущино. До этого иностранцев туда пускали с большим разбором, а ночевать и вовсе не давали, так что районные серпуховские блюстители просто ополоумели перед угрозой нашествия полутора десятков лекторов и полусотни слушателей со всех концов планеты.

Первым туда приехал голландский специалист по липидам Х. Ван Денен. На досуге он бродил в шортиках по раскаленным пущинским бульварам, а за ним, не таясь, брел мент в полной выкладке с торчащей из-за спины двухметровой антенной. Время от времени мент приникал к микрофону и докладывал о маневрах объекта.

По утрам Ван Денена водили завтракать в кафе "Нептун", славившееся рыбными блюдами и блинами с икрой. В эти ранние часы кафе еще было для прочих закрыто, и профессора в зал запускали через склад и кухню. Будучи, как-никак, начальством, я вступился за гостя. В результате менту приказали прятаться за кустами, а перед Ван Дененом открыли парадную дверь, установив возле нее караул.

Потом понаехали остальные, и все стало попроще, но тут возник рыжий Джонни. Это был высокий и тощий англичанин, внешне совсем безобидный юнец. Но, опрокинув рюмку водки (не больше, но регулярно!), Джонни становился изобретательным безобразником. Начал он с утренней прогулки нагишом по забитому народом приокскому пляжу, а закончил ночной огненной джигой на крыше черной "Волги", которая была припаркована возле гостиницы. Вы не поверите, Джонни продавил крышу у автомобиля начальника серпуховского отдела КГБ.

В отчаянии от надвигающегося скандала я бросился за помощью к Алеку Бэнгхему. Профессор Бэнгхем, отец липосом, был замечательным ученым и очаровательным человеком, которого все любили и почитали. Представьте себе мистера Пиквика, с его круглыми очками в проволочной оправе, с добродушной улыбкой и веселыми глазами... Вот так и выглядел Бэнгхем, правда ростом он явно превосходил диккенсовского героя. Выслушав мои ламентации, Бэнгхем призвал рыжего Джонни и задал ему такую взбучку, что бедняга стал избегать даже чая.

В те жаркие дни, на пике своей административной карьеры я проникся глубоким состраданием и уважением ко всяческим организаторам и управителям, которым приходится решать проблемы, не чета научным. Для них пустяком было бы справиться с милейшим Ефимом Арсентьевичем Либерманом, который решил устроить вечерком общешкольный политдиспут и требовал для этого достойное помещение. Он изловил меня за обедом, и, пока я молил о пощаде, выдающийся советский биофизик брал со стола стакан за стаканом и меланхолически бил их о ближайшую батарею... Господи, чего хочет от меня этот безумец? Ведь, кроме всего прочего, по-английски он способен произнести только "Ай хев"!

С каким облегчением я вернулся в затянутую торфяным дымом Москву и навеки сложил с себя какую бы то ни было ответственность. На прощальном грандиозном застолье в Доме архитектора профессор Тостесон, советник по науке президента США, произнес тост за мои секретарские успехи, все, кроме рыжего Джонни, выпили, а оркестр сыграл "Фрейлехс". Я хотел спросить потом у дирижера, что это - наитие или наущение, но в суете забыл...

Настоящий начальник

          Это был уникальный случай, чтобы Овчинников вызвал меня сам, а не через референта или еще кого-нибудь. Удивительно было и услышать от него приглашение сесть. Обычно сидел только он, развалясь и вытянув ноги. "Посмотрите, все ли здесь в порядке" - сказал Овчинников, протянув мне несколько скрепленных листков. Принимая их, я увидел на верхнем гриф "СЕКРЕТНО" и недоуменно посмотрел на Начальника. Тот встретил мой взгляд и усмехнулся.

Я держал в руках план исследований ядов природного происхождения. Скажу так - ни один из них явно не годился для армии, но вполне мог быть использован известным ведомством. Видно очень важен был этот план Овчинникову, если он призвал для его проверки меня, настырного редактора, но человека, бесконечно далекого от опасных игр. Некоторые формулировки показались мне неточными, и Начальник, слегка поупиравшись, согласился их поправить, но одно, вполне невинное замечание он встретил в штыки. Там было написано "токсины животных и пауков", так вот, признать пауков за животных вице-президент Академии наук оказался не готов.

Ну что же, в конце концов, всякие заскоки бывают... Я стал приводить разнообразные аргументы, но убедить оппонента не смог. Не подействовала и ссылка на Заболоцкого, помните: "Колотушка тук-тук-тук, спит животное Паук..." Тогда я предложил Начальнику зайти в библиотеку и поискать пауков у Брэма в "Жизни животных". Овчинников еще раз усмехнулся и... позвонил референту: "Соедините меня с директором Института зоологии!"

Громкий звон и тихий стук

          Выходить из комнат нам запретили, но уж очень хотелось... Я крался вдоль стены к нужнику, но пришлось пересечь коридор и меня-таки поймали... Широкоплечий незнакомец повлек было нарушителя назад, но я все же сумел убедить его, что раковина в моей комнате засорена, а окно заделано наглухо. Молча он взял меня под руку и не отпускал до победного конца.

Отбой дали часа через три, но и после него в институте было необычно тихо. Итак, товарищ Рябов уехал. Видимо, уж очень важным товарищем был этот Рябов (по слухам, военно-промышленная шишка то ли в Совмине, то ли в ЦК), если даже гардеробщиц на время его визита подменили фотогеничными комсомольцами. А приезжал он посмотреть на новые советские научные приборы, специально для него привезенные и расставленные в одной из лабораторий на первом этаже.

Интересно, что они там ему показывали? Незадолго до того на одной из выставок я наблюдал трогательную сцену. Советский стендист зазвал к себе забугорного коллегу и хвастался перед ним последним криком нашей лабораторной техники - лежачим настольным самописцем. Фирмач вежливо улыбался и кивал аккуратной головой, но ужасно разволновался, когда из-под снятой задней крышки показались самописцевы потроха. Он склонился над ними, трогал их пальчиком, только что не нюхал, а потом, распрямившись, поцокал языком и восхищенно произнес: "Ручная работа?!".

Меня прямо-таки разбирало любопытство, и на следующий день я проник в этот демонстрационный зал на одну персону. Большую часть выставленного уже упаковали в ящики, но в углу еще стояло нечто гигантское, украшенное множеством кнопок, ручек и сигнальных лампочек. Подойдя поближе, я понял, что это автоматический секвенатор - прибор для определения последовательности аминокислотных остатков в пептидах и белках. Тогда в секвенаторах рабочим элементом служил небольшой быстро вращающийся сосудик вроде центрифужки; в определенном порядке в него на время загружали реагенты и промывающие растворы.

Все вроде было на месте: и сосудик, и коммуникации, и бутыли с растворами. И надписи у кнопок и лампочек были соответствующие, и даже не содержали традиционных орфографических ошибок. Ведь могут же, если очень захотят! Тут ко мне подошел приятель, участвовавший в этом действе. "Хочешь, я его включу?" - спросил он с таинственной улыбкой. Такой секвенатор выводят на режим не один час, и просто так включать его бессмысленно. Но приятель что-то нажал, что-то повернул, и вот уже сосудик завертелся, а лампочки одна за другой замигали, как на елочной гирлянде. - "Ну как, нравится?" - Я ответил, что уж больно эта штука крупна, но с размерами можно смириться, лишь она бы работала и не ломалась. "Не бойсь, не сломается" - заверил меня приятель; тут его позвали и он вышел в коридор.

Я остался наедине с секвенатором. Было тихо, только по-комариному пел моторчик центрифужки, а внутри могучего шкафа что-то слегка постукивало и пощелкивало. Этот звук показался мне очень знакомым, я определенно его слышал, и не раз. Я обошел секвенатор и сзади обнаружил дверь с обычной ручкой и скобами для висячего замка. Хихикнув по поводу отсутствия звонка и почтового ящика, я открыл эту дверь и, лишь слегка пригнувшись, вошел в прибор.

Внутри было темно и почти пусто. А в углу к железной стенке был прикреплен небольшой черный ящик, к которому сходились провода от тех самых мигающих лампочек. Именно в этом, отлично знакомом мне ящике, и щелкали контакты, когда на них поочередно нажимали вращающиеся кулачки. Лет двадцать назад, в конце пятидесятых, такой ящик (его звали КЭП'ом) стоял у меня в комнате, командуя допотопным коллектором фракций.

Интересно, куда от нас поехал товарищ Рябов? Может быть инспектировать новейшие советские компьютеры? Психотронное оружие? Телепатические пушки? И какие еще академики или генеральные конструкторы водили его вдоль мощной техники, внутри которой, если прислушаться, что-то мерно постукивало.

Многая лета

          В ЦДРИ съезжались грузины. Седовласые старцы и их высохшие жены в окружении уже немолодых детей и тщательно отмытых внуков. Вот уже нет ни единого свободного места, а они все прибывают, кое-как устраиваясь в проходах. У всех необычный, какой-то задумчивый вид и благодать во взоре. На сцене - стул с подлокотниками и множество штативов с нацеленными на него микрофонами. На стуле - гитара. То и дело разные люди выбегают к микрофонам и вполголоса считают по-грузински до трех. Их суета лучше всего говорит о неповторимости предстоящего.

Да уж, ощущение чуда не покидает меня добрую неделю, с тех пор как меня пригласили на встречу с Тамарой Александровной, последней здравствующей сестрой Ишхнели. Им, кутаисским сестрам, я обязан первым ощущением щемящего беспокойства, какое всегда рождает высокое искусство. В войну, их "Сулико" передавали по многу раз в день, но, странное дело, эта песня мне, шестилетке, так и не приелась, как и "Нелюдимо наше море", которое неизменно напевал дедушка там, в далеком Челябинске, в комнате заводского общежития, разгороженной простыней на две семьи. Сестры Ишхнели - это воспринималось как нечто целое, и я никогда не задумывался даже, сколько их. Много-много лет спустя я узнал о том, увидав украшенный фотографией конверт с пластинкой. Она уже изрядно заездилась, эта пластинка, которую обычно я слушаю в полосу печали и неудач.

В зале погас свет, и все притихли, напряженно выглядывая ярко освещенный одинокий стул. После долгой паузы откуда-то сбоку на сцену бережно вынесли рослую, очень старую женщину и с великим почтением и аккуратностью усадили ее на стул. Внучка Манана ловко вложила Тамаре Ишхнели в руки гитару, загнула пальцы на грифе и придала бабушке соответствующую позу. Она отошла от стула, и множество техников принялись подправлять микрофоны, утыкая их чуть не в рот певице. Ишхнели сидела совершенно неподвижно, и мне стало не по себе...

Наконец, возня на сцене кончилась. Прошло еще несколько минут, показавшихся вечностью, и вдруг эта окаменевшая старуха запела. Ее голос был так мощен и густ, что мгновенно перегрузились все, сколько там было, микрофоны с усилителями. Жуткий рев из гигантских колонок по бокам сцены продолжался с полминуты, пока их не догадались отключить. Техники снова кинулись на сцену и отодвинули микрофоны к самому ее краю.

Тамара Ишхнели пела. Те самые песни с пластинки и совсем незнакомые. Каково ей петь в окружении умерших сестер и сотен, тысяч ушедших сверстников? Мой сосед, рыжеватый здоровяк, внезапно схватил меня за руку и с невероятной силой судорожно ее сжал. Я глянул вокруг - потрясение было всеобщим. Она пела, и я со страхом ждал, что эта песня будет последней. Но одна песня все сменяла другую, пока на сцену не вышли ученицы Ишхнели по консерватории и не исполнили вместе с ней напоследок "Мравал джамиер!"

Страна Фантазия

          Эту историю мне рассказал Борис Николаевич Вепринцев, один из старейших сотрудников пущинского Института биофизики. Когда утверждался проект пристройки, академическое начальство наотрез отказалось разместить в ней малый конференц-зал. И тогда пущинцы признав, что перехватили, объявили о давно назревшей необходимости устроить в институте сепулькарий. "Вот это другое дело!" - согласились с ними руководящие академики. И построили пущинцам сепулькарий, а те начинили его креслами и кафедрой.

Путевка в жизнь

          Вылизанные до блеска школьные коридоры понемногу заполняли выпускники и их горделиво счастливые родители. Какие славные и способные ребята! В эту школу нелегко попасть, но еще тяжелее ее окончить, потому что трудятся здесь по-черному. Учителя над учениками, а ученики над задачами. Естественный отбор особенно сказался на девочках. Все они маленькие и тоненькие, ну точно, как в послевоенные годы - не то, что нынешние кобылицы на школьных дворах в нашем Тропареве.

Как все изменилось! Тридцать лет назад, за год до смерти Сталина, на выпускном вечере в нашей мужской школе никаких девочек, натурально, не было. Мы заранее условились встретиться с ними после и парочками или стайками бродили до восхода. А наших обалдуев вместе с девочками и... учителями до утра запрут в школе, выставив у парадной двери почетный родительский караул. Чтобы смягчить это нарушение прав личности, устроили дискотеку. Гремит музыка роковая, но под нее трясется только парочка сравнительно молодых училок. Они смеются: "Куда им, синусам недоношенным..." А синусы в это время в соседнем коридоре играют в чехарду. Ну, совсем еще дети неразумные, хоть с усами и паспортами.

Но вот всех загнали в актовый зал и начали вручать аттестаты. Процедура торжественна, как спуск кораблей на воду, не хватает только, чтоб о наших отпрысков разбивали бутылки и нарекали их новыми именами. "Абкевич-Алешковский-Арутюнов, - возглашает директриса, - Бродский-Бронштейн-Вахутинский-Зубков..." Странно, у сына в классе нет никакого Зубкова. Все крутят головами, шепчутся, пытаются дать понять директрисе, что она ошиблась, но та повторяет: "Зубков!". С места поднимается Миша Калкер и через мгновенно притихшие ряды идет за аттестатом. Вот тебе и метафора... Вручать продолжают, но праздничной беззаботности как не бывало. Все ждут нового сюрприза, и вот оно - Мордкович на глазах перевоплощается в Попова. Эту мутацию зал неожиданно встречает взрывом такого хохота, что директриса грозит нам пальцем. Совсем подавить веселье ей не удается, и она уже криком кричит: "Чашник-Харитонов-Шкроб-Яковлев". Все...

Разодетые мамаши увлекают меня в столовую отведать домашние пироги, а, возвратившись, я узнаю, что новых русских одноклассники уже успели окрестить. Одного Зубкером, а другого Поповичем. Я же говорю - способные ребята!