© A.М. Шкроб

История современности

ВСЕМУ СВОЕ ВРЕМЯ

Канд. хим. наук А.М. Шкроб

 
3. КОНГРЕСС ТАНЦУЕТ

          Для моих друзей-однокурсников, связанных с промышленностью, любая командировка означала тяжкий труд, ответственные и часто рискованные решения, загаженные гостиницы или общежития. Они никак не могли примириться с тем, что я радуюсь командировочному удостоверению как путевке в дом отдыха, именуемый то симпозиумом, то конференцией, то конгрессом. Но это было именно так! Суета и дикая спешка подготовки, напряжение и страх до и сразу после доклада, неловкость в общении с мало знакомыми и особенно с "большими" людьми, к счастью, вполне компенсируются массой новых впечатлений и весьма комфортным бытием. На этом фоне гораздо легче проходит та серьезная умственная работа, которая всегда сопровождает встречу коллег.

Эта деятельность скрыта за ширмой - "конгресс танцует!" - и о ней следует говорить отдельно и конкретно. А здесь мне хочется рассказать именно о внешней стороне научных собраний, которая как нельзя лучше отражает быт и нравы, так сказать, аромат времени. И я, пожалуй, ограничусь той частью знакомой мне эпохи, когда ее аромат еще не полностью превратился в зловоние. Впрочем, как тут провести границу?

* * *          Международные научные собрания стали входить в быт нашей науки в самом начале 60-х годов, вслед за тем, как советские ученые на пике оттепели получили возможность, пусть изредка, выборочно и ненадолго, выезжать за границу. Первые такие поездки привлекали всеобщее внимание по ту сторону бугра, и, к счастью, среди наших посланцев были по-настоящему талантливые и обаятельные люди. Им удалось возродить на Западе, озадаченном всякого рода лысенковщиной, интерес и уважение к достижениям и возможностям отечественных исследователей. Именно к этим колумбам, в ответ на их личные приглашени (разумеется, обнюханные и процеженные кем и где надо), стали приезжать в нашу страну зарубежные коллеги, сначала поодиночке, а потом все более крупными стайками.

Одним из таких центров кристаллизации научного и человеческого обмена стал академик М.М. Шемякин, директор нашего Института химии природных соединений. Первой большой встречей ученых в ИХПС был Европейский симпозиум по химии пептидов. Это уже потом нашли себя полупрофессиональные организаторы и распорядители, анкетно-чистые дамы и загадочные молодые люди, легко ориентирующиеся в гостиницах, автобазах и ресторанах. А тогда, в 1961 году, все отдавало веселой импровизацией. И даже Шемякин с его бризантным характером довольно легко воспринимал неизбежные накладки, хотя лет пять-шесть спустя они вызвали бы у него приступы гнева. Впрочем, он по обыкновению влезал во все мелочи и, помню, сам принимал чертежи научно обоснованного пюпитра для лекторов, который, невесть почему, именно я, его аспирант, должен был проектировать.

Для меня симпозиум начался накануне его открытия. Ранним августовским утром я приехал в Шереметьево встречать Манфреда Роте из ГДР. Назначенным рейсом он не прилетел, следующим тоже. Только через месяц мы узнали, что хитроумный Роте использовал приглашение и авиабилет как пропуск в блокированный для иногородних Восточный Берлин и махнул через строившуюся в те дни стену. Не знаю, что на этом потеряла ГДР, а я потерял день и лишь под вечер добрался до Института. Там я был востребован к Шемякину и получил задание отвезти деньги и программу профессору Е.Ташнеру, который приехал из Гданьска и, никому не объявившись, поселился в "Варшаве".

Минут пять я с упорством отчаяния барабанил в дверь, потом она чуть сдвинулась, и в щель пролез нос, размерами и мотивом выдающий соплеменника. От скрытого дверью хозяина носа я узнал, что являюсь одним из агентов КГБ, который следит за ним от границы. Живым профессор не сдастся и требует связи с известным русским ученым Шемякиным. Сейчас уже не помню, как удалось убедить Ташнера впустить меня, но вот я внутри, сижу на стуле и на ужасном английском сдаю экзамен по органической химии. Старик Ташнер явно не понимал, что злодейство и гений вполне совместимы. Расстались мы друзьями...

Наутро его переселили в "Украину", где жили другие иностранные делегаты, а к полудню туда явился и я, чтобы рассадить гостей по автобусам. Они, не спеша и щурясь, выходили цепочкой из темноты вестибюля, и все было чинно-благородно, пока, бочком и оглядываясь, на свет не выбрался Ташнер. Он кинулся ко мне, как к спасателю на пожаре, и успокоился, только воссев в автобусе рядом с папой Зервасом (так все почтительно звали афинского профессора, известного своими синтезами пептидных гормонов).

Когда я вернулся на исходную позицию, меня окликнули и очень вежливо попросили показать документы. Мандат оргкомитета произвел должное впечатление, но пришлось отвечать, с чего это вдруг мне так обрадовался этот Ташнер? Давно ли с ним знаком? И почему? Я бормотал что-то невнятное о казенных деньгах, и мои объяснения были снисходительно приняты. А потом услышал, что был первым, кому Ташнер улыбнулся после того, как пересек границу...

Бедный старый профессор Ташнер, прекрасный химик, живой, остроумный и на редкость непосредственный человек. Над ним посмеивались, называя его пептидклоуном. У Ташнера было время отточить свое чутье на слежку, когда польский крестьянин прятал его от расовых чисток в бочке с кислой капустой. Он был вполне безобиден, но остер на язык, и, видимо, ихнее ведомство дало знать нашему - бдите, грядет вольнодумец!

Проблемы возникали и оперативно решались. Как быть с Абрамом Пачорником, здоровенным иудеем, который никак не может в субботу не только трудиться, но и пользоваться с утра транспортом? Для пешего похода нужен провожатый, да еще с английским, ведь не молчать же десять километров от "Украины" до ИХПС. В путь благословили Севку Бочкарева, рядом с которым Пачорник гляделся щенком. Бандитская внешность и множество симпатичных пороков мирно сосуществововали в Севке с блестящим умом и дивным знанием английского языка. Эта пара, наверно, хорошо смотрелась на брегах Москвы-реки, и уверен, что Севке не составило труда по дороге затащить заморского ортодокса в любимую пивнушку. Забавно, что симпозиальные заседания Пачорник за труд явно не почитал.

* * *          Господи, ну кому сейчас это интересно? Но как пропустить ирреальную поездку в Загорск... На полпути туда, у лесной опушки, автобусы остановились, и выпрыгнувший Шемякин, отчаянно жестикулируя, стал выманивать делегатов на свежий воздух. Недоумевая, они выполнили его странное желание и замерли в тревожном ожидании. Шеф понял, что переоценил их догадливость и сделал следующий шаг, зычно объявив: "Мужчины налево, женщины направо!" Иностранцы послушно разделились по половому признаку, жены трогательно попрощались с мужьями. Рыдая от хохота, я рухнул в канаву на уже корчащихся там коллег и не видел финала. Но все кончилось благополучно. Воссоединившиеся супруги с восторгом обменивались впечатлениями, благодаря русских хозяев за доселе неведомое им ощущение полного раскрепощения.

И вот мы уже в Загорске, за грязноватыми столами ресторанчика, и взволнованные официанты разносят европейским профессорам подозрительные котлеты. (Много лет спустя, случайно оказавшись в Загорске, я попытался разыскать тот ресторанчик. Трижды прошел мимо, пока не сообразил, что вот эта мерзкая забегаловка он и есть.) О благословенные своей наивностью времена! Ну не было в Институте денег поить такую ораву... И у Шемякина их не было и быть не могло, зато в избытке хватало здравого смысла и умелых сотрудников. Покрякивая от натуги, они водрузили на стол здоровенную бутыль с соломенно-желтой жидкостью и принялись разливать ее, так и хочется сказать "по стаканам", но врать не буду: не помню. Мы-то знали, что это "лимонка", со всем тщанием сваренная в одной из лучших синтетических лабораторий великой страны. А наши гости этого не знали, они и не подозревали о том, что их ждет очередное раскрепощение, по сравнению с которым уже испытанное - просто детская игра. И вот опять взаимное непонимание, легкое напряжение, опасная пауза...

"Дамы и господа! Оргкомитет приготовил для вас редкостный сюрприз... В глубине России есть старинный город Тамбов. Только там по дедовским рецептам, на родниковой воде изготовляют целебную водку - Тамбовскую горькую. Она никогда, вы слышите, никогда не поступает в продажу и попадает на стол только самым знатным особам..." - Лев Давидович Бергельсон мило улыбался, и лица европейцев снова порозовели. Словом, они заглотали и наживку, и крючок, и "лимонку", и даже котлеты. Бергельсон говорил по-немецки так же легко и изящно, как по-русски. Этому нельзя научиться, с этим надо вырасти в семье. За девять лет до того банкета, чуть ли не день в день, отец Льва Давидовича был казнен вместе с другими членами Еврейского Антифашистского комитета.

Благолепные и вполне раскрепощенные делегаты во главе с папой Зервасом вошли под прохладные своды духовной семинарии и с вежливым любопытством осмотрели коллекцию икон и церковных сосудов. Потом их привели в уютный зал и предложили послушать небольшую лекцию о православии в России. Переводить ее взялся сотрудник Шемякина Георгий Юльевич Пек, удивительной чистоты человек, в начале З0-х комсомольцем приехавший из Америки в Страну Советов строить социализм. Убежденный марксист и атеист, человек долга, Пек мучительно страдал, но переводил, переводил, переводил...

Страдал не только Пек. За первый час лектор добрался лишь до первого раскола. Даже православный папа Зервас всерьез заскучал - он и не подозревал о таких исторических глубинах родной религии. Ташнер вскочил и, как зверь в клетке, стал метаться взад-вперед за последним рядом стульев. К середине второго часа пептидчики всех конфессий, чтобы спастись, были готовы креститься, а к его исходу - и обрезаться. А лектор вещал, ничего не замечая, и в его глазах сверкал миссионерский огонь.

Очнулся я уже в автобусе. Все дремали, а я смотрел в окно, машинально отсчитывая километровые столбы. И тут до меня дошло, что мы едем не к Москве, а от нее. Этот безумный день, оказывается, должен был закончиться пикником в лесу. Окончательно раскрепостившись, европейцы уже вполне безбоязненно вылакали с нашей помощью объемистую бутыль "клюковки" и в ожидании автобусов, уехавших заправляться, рассеянно бродили по лесочку. Вскоре к нам подошел профессор Р. Шенкман, помахивая длинной веткой. Шенкман был курильщик-профессионал - из нагрудных карманов его пиджака торчали трубки, которые он в строго выверенной последовательности пускал в дело. "Что это?" - вопросил он, отправив трубку в угол рта. "Малина". "Да неужели? Няня напевала мне о Мери, собирающей малину, но сам встречал малину только в джеме". Его возбуждение передалось остальным, и они пошли по ягоды. Увы, по волчьи ягоды. Убедившись в этом, мы не на шутку испугались и живо загнали собирателей в подоспевшие автобусы. Уфф!

* * *          Эти дни вспоминаются как непрерывный капустник, но далеко не все его номера были смешны. Шемякин непонятно зачем пригласил пленарным докладчиком престарелого университетского профессора Н.И. Гаврилова. То ли шефа вынудили, то ли он просто не понял ситуацию, то ли решил наглядно показать контраст нового и старого в советской науке. Так или иначе, на трибуну взошел красивый седовласый старец в шапочке черного шелка и на неплохом немецком стал излагать дикетопиперазиновую теорию строения белка, придуманную им и Н.Д. Зелинским лет двадцать назад и уже тогда представлявшуюся анахроничной. Этакий доклад о флогистоне на семинаре по термодинамике...

Надо сказать, что большого скачка в советской науке о белках и пептидах тогда еще не произошло, и это было очевидно и для нас, и для гостей. Но и терзаться собственной неполноценностью оснований не было. Напротив, именно на этом симпозиуме мы убедились, что по своим знаниям и возможностям уже не отстаем от мирового уровня и способны доказать это делом. В немалой степени тому способствовали долгие беседы с зарубежными коллегами, настроенными более чем доброжелательно.

Они прекрасно ощущали наше предстартовое состояние и готовы были к помощи в любой форме. Вся тогдашняя атмосфера нашей страны, полная надежд и энтузиазма, пробуждала в них добрый встречный порыв. Шемякинский институт к тому времени посетило уже немало иностранных ученых, но все мэтры: Л. Ружичка, Д. Бартон, Л. Полинг (в девичестве Паулинг, но потом его у нас переименовали как улицу или площадь в знак забвения позорной "критики идеалистической теории резонанса"), - на которых мы с великим почтением взирали издалека. А тут шла дискуссия с исследователями, как и мы, стоящими у рабочего стола. Словом, вряд ли я ошибусь, сравнивая роль того симпозиума для нашего мироощущения со значением памятного Московского Фестиваля 1957 года.

К слову сказать, в Москву приехали едва ли не все приглашенные иностранцы, кроме помянутого выше Роте и еще одного немца. Мне рассказали, что этот человек решил было ехать поездом, но не получил разрешения пересечь Польшу, так как значился в списках военных преступников. Несколько лет спустя сделал все, чтобы не оказаться с ним вместе на некоем неофициальном приеме в Венгрии. Один из моих коллег- спутников представил это потом в Москве как подрыв международных связей СССР, и мне пришлось туго, пока Шемякин не понял, в чем дело.

Но вот уже конец симпозиума, и я сижу на прощальном банкете в Доме ученых, размышляя как, не погрешив по части этикета, справиться с жареным цыпленком. Глазеть по сторонам вроде неудобно, и я решаюсь справиться у соседа по столу. Это швейцарец из лаборатории А. Гофмана (той самой, где открыли психотропное действие LSD), высокий и статный, всегда белозубо улыбающийс и предельно вежливый. Сейчас я бы сказал, что он очень похож на киношного агента 007. "Вообще говоря, - довольно громко разъяснил сосед, - в Европе в этом случае пользуются ножом и вилкой, но с тех пор, как туда хлынули американцы..." Он положил нож и демонстративно ткнул пальцем в сидящего напротив Пачорника, который драл птичку на части могучими рыжеволосыми руками. Мне стало как-то легче на душе.

* * *          Многие знакомства, родившиеся в те дни, продлились долгие годы. Юру Берлина и меня Шемякин попросил помогать голландской делегации, возглавляемой на редкость обаятельным человеком - профессором Г. Бейерманом. Рядом с блистательным и раскованным Берлиным я тосковал от глухонемоты, но, к счастью, один из опекаемых - Маассен ван ден Бринк, русский по матери, превосходно изъяснялся по-нашему. Вим, как он представился, приехал в СССР на "ситроене", и мы много катались по Москве.

Спустя три года в Будапеште мне случилось познакомить Вима с молодой пражанкой из шормовского института. И вот получаю роскошное, на веленевой бумаге приглашение на свадьбу, имеющую быть в Дельфте. "Посоветовавшись с товарищами", я отправил туда поздравления и искреннее сожаление, что смерть любимой бабушки препятствует моему участию в торжестве. Через пару месяцев супруги позвали меня на повторное празднество в злату Прагу. Пришлось похоронить и вторую бабушку. В положенный срок я был зван уже на крестины. К типографскому тексту приглашения Вим приписал, что надеется на крепость здоровья моих дедушек.

Мы тогда сфотографировались с голландцами у метро-моста. Я стою, облаченный в "пасхальный" серый костюм с широченными штанинами, который мама мне купила к защите диплома. Я до сих пор одеваю его по торжественным случаям, раньше со вздохом, а последние годы со все более глубоким выдохом. Вздыхал я от тяжелого предчувствия. Мне не часто приходилось бывать на международных сборищах, но на каждом из них кто-нибудь из иностранцев выражал восхищение живучестью моей одежды. Под конец я стал им говорить, что очень люблю этот цвет и фасон и ежегодно шью такой же новый костюм. Но ведь это ученые, они наблюдательны: "Как мило, что вы перенесли на него пятно, которое я вам подарил десять лет назад в Будапеште!"

* * *          Внутрисоюзные сборища обычно протекали куда скучнее как в научном, так и в околонаучном отношении. Вот и Менделеевский конгресс 1965 года, проходивший в Киеве, был бы достоин полного забвения, кабы не тронная речь тогдашнего президента Академии наук А.Н. Несмеянова. В тот день, утомленный возлияниями, я упросил гостиничного администратора поселить меня подальше от веселых коллег и с утра перетащил вещички в одну из комнат номера-люкс.

Соседей, занимавших остальные комнаты этих гигантских покоев, я увидел только вечером. Это были здоровенные, с бычьими шеями, загорелые и вислоусые дядьки - украинские агрономы и скотоводы, которых откомандировали на конгресс, официально посвященный химизации сельского хозяйства. В меру поддавшие захваченной из дому горилки, дядьки сидели в бывшей гостиной, сдвинув на край стола дивно пахнущие плоды своего труда. Красные и потные от горилки, жары и бешенства, они писали письмо в ЦК, я так и не понял, в какой. Их вид, лексикон, весь антураж настолько точно дублировали висящий тут же шедевр русской живописи, что я зашелся смехом и остановился только под угрозой немедленной расправы.

Что оказалось? Несмеянов, убежденный вегетарианец, в своем докладе спел отходную мясоедству, заверив присутствующих в скорой замене животноводства заводским изготовлением искусственной икры, белипа и прочих дешевых и калорийных продуктов, не оскорбляющих гуманные чувства. Невежам поясню, что белипом звали жуткий гибрид трески с творогом, коим начиняли экспериментальные пирожки. Мы, искушенные столичные интеллигенты, знали цену этим заверениям и, пошутив, забыли о них, а каково было услышать такое простодушным провинциалам! Не кто-нибудь, а сам президент Академии, почти полубог (тогда еще наука успешно конкурировала с религией), заклеймил их занятие - откорм скотины на убой - как варварское и приговорил его к уничтожению. Так что их опасения и возмущение можно было понять: "Для того, мать твою, нас пригнали в Киев - слушать такую х...ю?"

К утру мы помирились на том, что у нас и у наших детей есть еще шанс поесть нецивилизованную пищу. Моя версия происшедшего бунтовщиков вполне устроила - москали просто забыли настоящее сало и домашнюю колбасу, вот и сходят с ума, каждый по-своему. Что до меня, так я тоже сходил с ума от благоухания, доносившегося с противоположного конца стола. Намек был понят, и я сожрал столько домашней вкуснятины, что уже не помню, сколько выпил горилки. Дядьки больше не ходили на конгресс, но нагрузили меня добрым кусом сала и кружком колбасы для передачи Несмеянову. Наивные люди...

Дня через два я случайно встретил на Андреевском спуске Шемякина с женой и рассказал им этот анекдот. Шеф посмеялся и вспомнил колбасу - праматерь ИХПС. Я так и не понял, шутка то или быль, но Никита Сергеевич Хрущев якобы дозволил создать наш институт лишь в обмен на шемякинское обязательство готовить там не только какие-то непонятные соединения, но и памятную лидеру с детства домашнюю украинскую колбасу. А потом без перехода Шемякин вдруг рассказал, что был свидетелем коллективизации на Украине. Прогрессоры шли вдоль деревни, закладывая кирпичами дымоходы. Хочешь сварить еду или согреть избу - вступай в колхоз. Строго добровольно!

* * *          Советско-индийский симпозиум, проходивший в 1968 году в Ташкенте, вспоминается как первое из грядущей череды мероприятий чисто ритуального свойства. Фактически он превратился в забавное, но изнурительное для наших желудков состязание в роскоши банкетов между С.Ю. Юнусовым и А.С. Садыковым - местными химическими боссами, которым ну очень хотелось в большую Академию. Шемякин, возглавлявший одно из ее отделений, явно наслаждался ситуацией, пока не обнаружилось, что индусам не только есть, а даже видеть мясные деликатесы немыслимо. Скандал был жуткий, но проходил он где-то под ковром и аппетита нам не испортил. А пока мы обжирались, индусов посадили отдельно и спешно сварили им тыкву.

На заключительном заседании с речью выступил глава индийской делегации профессор T. Сешадри, благородной внешности человек, сухощавый до невесомости. "Индия бедная страна, - сказал он, - и нам стоило труда собрать средства, чтобы послать на этот симпозиум столь представительную делегацию. Когда мы вернемся домой, нас спросят, что дала индийским ученым встреча с советскими коллегами. И мы расскажем о замечательном ташкентском гостеприимстве". Помедлив секунду, Сешадри сел под гром аплодисментов.

Нельзя забыть посещение участниками симпозиума местного университета. Стараниями Садыкова тысячи студентов шпалерами обрамляли аллеи и натужно вопили: "Хинди-Руси-Бхай-Бхай!". Мы с кривыми улыбками шли к парадно накрытым столам и заключали пари, каким будет следующий ход Юнусова.

Сотрудников Шемякина на всякий случай поселили на правительственных дачах, и я в первый и последний раз оказался по ту, заповедную сторону забора. Стол там сервировали серебром, а на перекрестках аллей в беседках стояли вазы со свежими фруктами. Это был воистину рай, но мой сосед по коттеджу Егор Маленков квалифицированно отнес его к третьему разряду. А Шемякин и Сешадри жили поблизости на какой-то супервилле. Вскоре на этой вилле в одночасье умрет премьер-министр Индии Л.Б. Шастри, и уже недолго до Риги, где на другой вилле Шемякин скончается на руках своего соседа и старого знакомого - профессора Сешадри...

Шемякин познакомился с Сешадри, скорее всего, во время своей поездки в Индию. Он любил вспоминать об этой стране, а дома на диване расстелил подаренную там шкуру тигра. Когда я пошутил, что тигр какой-то облезлый, шеф рассвирепел и угрожающим тоном описал видовые различия между бенгальскими и уссурийскими хищниками. Об одном из индийских приключений Шемякина мне рассказывал М.Н. Колосов. Водя гостя по какому-то университету, хозяева сказали, что рядом читает лекцию его коллега - уважаемый профессор Николай Вульфсон. Гость вошел в затемненную аудиторию и оцепенел, услышав голос, нет, не Вульфсона, а Севки Бочкарева. А уважаемый и находчивый профессор в такт фонограмме водил указкой по экрану.

* * *          Ташкентское гостеприимство образца 1968 года было ранним и по-детски примитивным предвестником тех пышных до пошлости шоу, в которые постепенно выродились международные собрания, проводившиеся под эгидой ИХПС в последующие два десятилетия. Недаром потрясенные заморские гости величали вдохновителя и организатора этих казенных торжеств, нового директора института Ю.А. Овчинникова не иначе, как "tzar Yuri". Не могу не помянуть здесь безвестного грузина из курортного городка Цхалтубо, где как-то встретились советские и французские молекулярные биологи.

Нашим, кто попроще, выдали талоны на кормежку в местный ресторанчик. Его директор искренне уважал науку и не мог принести ученых в жертву сервису, обычному для его заведения. Поэтому он взялся кормить их по высшему разряду ЗА СВОЙ СЧЕТ и продержался все пять дней, не снижая планки. Счастливо улыбаясь и балагуря, директор ходил между столиков и подливал нам в бокалы вино из бутылок, которые в корзинах несли за ним накрахмаленные усачи-официанты. Может и неправедным было богатство этого человека, но широту своей натуры он проявлял честно.

* * *          К концу 60-х годов всякие там конференции для сотрудников ИХПС давно перестали быть экзотикой. Тем неожиданней и грозней была напряженность, сопровождавшая подготовку к симпозиуму по химии природных соединений, который намечали собрать в Риге в 1970 году. С явным прицелом на него в муках писалась "зеленая книга" - рекламный проспект института (для тех, кто не писал, мукой было остаться не помянутым). Именно к Риге Шемякин торопился завершить бурные перестройки и перетряски лабораторий. Шеф нервничал, с трудом перемогал одолевавшие его болезни и институтские свары. Возникла какая-то предгрозовая, гнетущая атмосфера, и этот симпозиум мерещился мне концом света или, на худой конец, катарсисом.

Всех поголовно нагрузили разными идиотскими организационными хлопотами, и вот тогда-то я открыл для себя великую истину - хочешь спастись от этой чепухи, пристройся к подготовке сборника тезисов. Лучше утонуть в бумаге, чем в дурацкой суете и беготне. Выпуск сборника симпозиальных тезисов - обычно довольно скучная и чисто формальная процедура, но вблизи Шемякина каждое печатное слово неминуемо должно было редактироваться до неузнаваемости. Вот и тогда на этот случай создали специальную комиссию во главе с чемпионом по части дотошности - М.Н. Колосовым.

Кроме языкового пуризма, Колосов славился своей неисчерпаемой химической эрудицией и мог долго и докторально рассуждать на любую заданную или спонтанно родившуюся тему. Именно на очередном заседании комиссии я впервые увидел Колосова озадаченным. "Что за МОХ, да еще большими буквами?" - возмущался он, потрясая листком тезисов. - "Это какая-то чушь! Я (я!) не знаю такого слова. Как мы могли пропустить такую ахинею?" Действительно, как мы могли... Все подавленно молчали. И тут меня осенило - это была аббревиатура Молекулярных Орбиталей Хюккеля, термина, известного каждому органику со студенческих времен. Боже, с каким злорадством и ехидством я расправился с искренне уважаемым председателем, вспоминать стыдно...

На последнее заседание комиссии пришел сам Шемякин. Не помню почему, часть тезисов нужно было редактировать не в Москве, а в Риге, и предстояло решить, кому туда ехать. Ехать никому не хотелось, и решили тянуть жребий. "Кому тянуть?" - демократично спросил Колосов, зарядив бумажками чью-то шапку. Предложили было призвать для этого красивую девушку, но тут вмешался Шемякин: "Девушку? Вы что, про Кирюшкина забыли?" Шеф был прав. Период полураспада невинности по мере приближения к Кирюшкину уменьшался столь стремительно, что поиски девицы внутри института были бессмысленны. Любимец Шемякина, талантливый и самоуверенный Толя Кирюшкин источал флюиды помимо своей воли.

Однажды мне случилось идти за ним по территории киевского сумасшедшего дома - так ближе в Кирилловскую церковь. На скамеечках грелись на солнце коротко стриженые женщины с отсутствующим взглядом. У некоторых изо рта тянулись ниточки слюны. Толя шел мимо, и они выходили из забытья, поворачивали головы, а потом - это было очень страшно! - вставали и семенили за ним, как дети за крысоловом. Случайно оглянувшись, Кирюшкин побежал... Чистый эксперимент!

Ехать в Ригу пришлось мне и Леве Нейману. Мы надеялись справиться за сутки, если посидеть и ночью, тем более, что подчеркнуто любезные рижские коллеги предложили нам в качестве резиденции номер в уютном, утопающем в зелени загородном отеле. Отель оказался матросской ночлежкой. Днем там стояла мертвая тишина, а к вечеру... Пик веселья пришелся на рассвет. Поднимая воспаленные глаза от проклятых тезисов, мы наблюдали как мимо окна метеорами проносились разбитые стулья и пустые бутылки. Чего мы там наредактировали...

Вернувшись в Москву, мы успели на последние приготовления к предстоящим до и после симпозиума визитам иностранных ученых. Всеобщее мытье шеи завершилось контрольным обходом Шемякина. Он шел по коридорам с большой свитой, детально обследуя все помещения. Визиты в дамские сортиры академик предварял предостерегающим рыком. И вот, наконец, наступил день "Д", и добрая половина сотрудников ИХПС двинулась к вокзалу.

Для меня путь в Ригу проходил через Ниду, куда я должен был забросить сынишку с бабушкой. Поручив чемодан Сергею Зурабяну, я взял с собой только слайды к своим докладам, утеря которых грозила скандалом. Эти слайды, замурованные в завинчивающейся баночке, я засунул на самое дно сумки. Черт дернул добираться из Калининграда автостопом! На очередном этапе меня подхватил армейский фургон, в котором я уснул. И проснулся только на ярко освещенном дворе Лиепайской комендатуры от крика: "А ты кто такой?"

У меня отобрали документы и предложили в ожидании идентификации поесть. Вернувшись из столовой, я застал хозяев за изучением моих слайдов. "Что это выпало из вашей сумки?" - спросил один. "Кому вы везете пленки?" - интересовался другой. "Назовите явку!" - распорядился третий. Меня отвели к четвертому, главному, и тот внял моим мольбам сверить заголовки на слайдах с роскошно изданной программой симпозиума. Это удалось сделать только к утру, когда нашли пятого - переводчика. Хотите верьте, хотите нет, но меня выпустили и даже покормили завтраком.

Грязный и небритый, в мятой штормовке ввалился я в сверкающий холл Дворца культуры и науки и, забившись в угол, стал высматривать Зурабяна. Шла регистраци делегатов, их было много, все разодетые, чистенькие и пахнущие одеколоном. Зурабяна среди них я не обнаружил и стал красться вдоль стен к противоположному углу. Тут меня увидел Шемякин. Это была низкопробная шутка - он брезгливо взял меня под руку и стал водить по холлу, представляя академикам и нобелевским лауреатам.

Последнее из этих трагикомических представлений закончилось неожиданно. Седоватый немец, узнав, что этот странный грязнуля прямо из Кенигсберга, оживился и помянул знаменитую топологию мостов родного города. Накануне бульдозером крушили решетку на одном из них, и я, проходя мимо, подобрал отломившуюся розетку. Немец принял ее, как святые мощи, крикнул соотечественников, и поднявшаяся суматоха позволила мне, наконец, удрать.

Но вот вожделенный чемодан при мне, и можно отправиться домой. Сотрудники ИХПС были определены на постой в два Дома - Дом художника и Дом архитектора. Оба они находились в Дзинтари и, убей Бог, не помню, как именовался мой Дом. Коллеги встретили меня как блудного сына, и, перебивая друг друга, рассказали таинственную историю. Вечером, ложась спать, они тихо посетовали на отсутствие настольных ламп. Проснувшись утром, они обнаружили по лампе на каждой тумбочке, а также на столе и подоконнике.

Мы прошлись по поводу вездесущего майора Пронина, но, оказалось, шутили мы зря. Кроме нас в доме жили и другие люди, мужчины и женщины, все с симпозиальными значками. Две девушки-латышки оказались переводчицами. Они сачковали и целый день дрыхли, загорая на террасе. Сон был так крепок, что я выиграл пари о росте одной из них, пройдясь пядь за пядью все два метра без малого, отделявшие затылок от могучих пяток. Другие же соседи явно были людьми занятыми, но их расписание дня странным образом кардинально отличалось от нашего. Тайну раскрыл Лева Нейман, беседуя с одной из загадочных дам в процессе утренней глажки. "Вы от какого отдела?" - спросила дама. Лева ответил, что он из шемякинского института. "Да я же вас не о крыше спрашиваю", - уточнила дама и осеклась.

* * *          Сколько же этих дам и господ пригнали в Ригу? Мой приятель Саша Серебряный был тогда не силен в английском и попросил меня отрепетировать с ним доклад. Мы расположились в углу пустынного фойе, окнами выходящего на Домский собор, и вскоре речь была готова к сольному исполнению. Пока Саша в очередной раз ее бубнил, я осмотрелся и увидел мужика, который сидел спиной к окну, укрывшись за газетой. Луч солнца явственно пробивался через дырку в газете, он прожектором рассекал пыльный воздух. Я подошел: "Да не беспокойтесь, мы свои. Нам приказали подделаться под иностранцев!". Мужик расслабился и рассказал, что он милиционер из Запорожья, которого привезли сюда, переодели и посадили следить за подозрительными элементами. "Слушай, а что это за церковь?" - спросил он меня напоследок.

Кроме профессиональных шпиков и зачуханных ментов особо важных иностранных делегатов опекали так называемые сопровождающие лица. Этими лицами были наши научные сотрудники, как правило, тоже делегаты симпозиума. Сопровождению подлежали даже жены знатных иностранцев. Одна из них, сухопарая и костлявая, как старая лошадь, при мне возмущалась: "Зачем они водят меня по Риге за руку, я пересекла Африку без проводников!" Естественно помочь гостям, но теперь это уже делалось с дьявольской серьезностью, списки "лиц" где-то утверждались...

Апогеем этого маразма было специальное заседание советской делегации. За столом президиума расположились Шемякин и начальник иностранного отдела Академии наук, некто Корнеев. Так, друг против друга, зал и президиум просидели около часа, а потом Шемякин произнес явно импровизированную речь о пользе биоорганической химии. Он тянул время, но все-таки кончил, а мы продолжали сидеть в душном зале, дожидаясь неизвестно чего. Вежливые латышские юноши в белых рубашках и галстуках караулили все выходы.

Прошло еще полчаса, и с загадочным обращением выступил Корнеев. Я не верил своим ушам - этот бравый кагебешник призывал к широкому научному и человеческому общению с иностранными делегатами, рекомендовал молодежи использовать симпозиум для совершенствования в разговорном английском... Только через несколько дней сведущие люди раскрыли мне тайну. Ну конечно, нас собирались должным и традиционным манером накачать, сиречь проинструктировать. Но в зал прошмыгнули дошлые иностранцы, то ли делегаты, то ли журналисты, которым было ужасно интересно, зачем уединились хозяева. Вот их-то и решили взять измором, а когда не вышло, вывернулись наизнанку.

Сильные ощущения сопровождали визиты к рижским организаторам симпозиума - в Институт органической химии. Вот там был железный порядок, не то что у нас. По сигналам точного времени щелкал электрический замок на входной двери, отсекая опоздавших. На площадке, куда сходились все лестницы, сидела мрачная тетка и регистрировала, кто и куда мимо нее прошел. Репродукторы громкой связи украшали все холлы, коридоры и сортиры. И так далее... Директор этого учреждения С.А. Гиллер был безусловно изобретателен. Я знал об этом, впрочем, и раньше. У Шемякина дома, в буфете, стоял подаренный ему Гиллером чайный сервиз. Взглянув на него случайно, я обомлел: фарфор был расписан формулами, и одну из чашек украшали циклолы - вся моя диссертация. Где-то теперь та чашка?

* * *          Кончилась рижская эпопея трагически. Вечером накануне окончания симпозиума ожидался грандиозный банкет, и делегатов подвозили туда на автобусах. Я решил воспользоваться таким автобусом, чтобы добраться из Дзинтари в Ригу и там погулять, не рискуя встретить избыток знакомых. Автобус уже тормозил, когда я заметил на тротуаре Ю.С. Лазуркина, отчаянно машущего мне руками. Умер Михаил Михайлович Шемякин... Дальше в этот вечер все смешалось, помню только бледный закат на заливе, вдоль которого я иду неизвестно куда.

На следующий день утром мы с Нейманом вместе со всеми потянулись на пленарную лекцию В. Прелога, просто так, чтобы чем-то быть занятыми. У входа наткнулись на ближайшего сотрудника Овчинникова - Вадима Иванова. "Интересно, что теперь будет с вашей лабораторией", - заметил он, улыбаясь. Тоже мне бином Ньютона - через месяц нашей шемякинской лаборатории уже не существовало.

Кстати, о банкете - его не отменили, а переименовали в прощальный ужин. В самом деле, ведь щи-то были посолены... И почему только я так много внимания уделяю здесь еде?